...Он камень сжимал посиневшей рукою

...Он камень сжимал посиневшей рукою.

26.19.2012. Е.Е.Митьков

...На дворе — конец октября, «Золотая Осень». И — золотая пора для «крестьянства» из ЗаМКАДЬЯ — овощные рынки бурлят: весело золотится лук, надменно белеют горы белокочанной капусты, скромно темнеет кормилица-картошечка. Болгарский перец, зелень, редька, бурак и морковка,  последние в сезоне грунтовые огурчики-помидорчики...
И надо всем этим висит разноязыкий гомон, неперекрываемый даже шумом взлетающих самолетов — ВПП аэропорта расположены через забор. Тот гомон, который делает сельхозрынки неповторимыми и ошеломояющими для обычного «юзера-горожанина», приехавшего на базар за ящиком яблок и прочей овощнинкой по мизеру.

Оптовые сельхозрынки Юга России — вообще места не тихие, а в Курбан-Байрам — особенно. Смешение языков и наречий, громкая, непривычная для многих восточная музыка из кабин грузовичков на пределе громкости — благо, современные аудиосистемы могут многое. «Падхады, дарагой! Лючще нэ сыщещь! Трогай, нюхай — только нэ облизывай!!!»
И, чтобы привыкнуть ко всему этому, воспринимать как правила игры, как должное — нужно самому стать «участником процесса», частичкой всего этого. И — относиться с юмором и уважением: на рынке ведь нет национальностей. Точнее — есть только две: Люди и Нелюди. Но, говоря по чести — иногда устаешь от этой суеты, громкости и шума. Возраст — что поделать. Когда человек переваливает за бугор второй половины жизни, иногда хочется просто «отойти в сторонку и отдышаться».

И в такие моменты я включаю в своей машине старенькую магнитолку, кассетный еще магнитофонишко времен царя Гороха ( а современные аудиосистемы в УАЗе или 66-м просто не выдерживают). Вставляю одну из нескольких кассет, записанных и возимых с собой «на аварийный случай» - в том числе и с записями старых, военных лет еще, песен Л.Утесова.
И иногда — как сегодня, к примеру — происходит почти чудо. Я акцентирую на слове «почти» - потому, что песни эти впитаны нами с молоком матери, еще со времен Союза, заложены в нашей генетической памяти — хотим мы этого или нехотим! И — передаются из поколения в поколение — не суть: в России ли, наУкраине, в Азербайджане или Карелии...
И как только в моем УАЗике негромко начал звучать накой узнаваемы хрипловатый голос Утесова  - восточные напевы соседей стали умолкать.
«...Слющай, уважаемый! Что за пэсни, э? Сдэлай пагромче, дарагой!»
А когда в динамиках раздалось:

«...Холодные волны
Вздымает лавиной
Широкое черное море.
Последний матрос
Севастополь покинул.
Уходит он, с волнами споря......»

...пожилой талыш, привезший вместе с сыном на рынок на своей «ГАЗели» хурму, присел рядом со мной, закурил и тихо так, внутри себя сказал:
«...Эту пэсню мнэ мама дома как калыбельную пела...»

… И по дороге с рынка домой я эту кассету уже не выключал — не смотря на протесты жены. Она эти песни слушать не может — плачет...
...А мне снова и снова вспоминалось Черное море, Севастополь, который стал моей второй Родиной. Город, где я из мальчишки-юноши стал мужчиной, город, где каждая пылинка пропитана ТОЙ войной, пропитана кровью, честью и ДОБЛЕСТЬЮ...
Не смотря НИ НА ЧТО сегодняшнее.

«И каждый солёный
Бушующий вал
О шлюпку волну за волной
Разбивал...»

А приехав домой и проверив почту, я увидел рисунок моего друга ( Ке-29 на Яндексе): фотоколлаж, на котором черноморский «Новик» выходит в море на фоне вечернего неба:
Вот этот рисунок:

И - понеслось...
Вспомнилось, когда и зелеными курсантами, и молодыми лейтенантами — и уже в более весомых званиях, с некотором житейским и боевым опытом — мы ходили по Севастополькой земле, где земля, как на Мамаевом — и не земля вовсе,  а смертный порыжевший металл: и от времени, и от крови. Ходили и пропитывались СЕВАСТОПОЛЕМ, сами становясь его частичкой...
И как в 93-м было БОЛЬНО и ЗЛО уходить. Вроде бы и без войны, - и в то же время — хуже, чем на войне. И — как пил тогда, от безнадеги — по черному. И — как, с каким надломом, в голове и душе звучало утесовское:

«...В туманной дали
Не видно земли
Ушли далеко корабли...»

Слава Богу — Русский Флаг все равно реет над Севастополем. И Русский Флот никуда не ушел. И верю — никогда  НЕ УЙДЕТ. И не отдаст НАТЕ эту землю. Хотя попытки — были. И эта песня всегда будет звучать — пусть не на «главных экранах страны», но в душах наших людей, без внимания на «национально-разделительную» шелупонь. Тех, разумеется, у кого ДУША — есть. И потому мне захотелось — Нет! Неверно подобрал слово. Не «захотелось» - ПОТРЕБОВАЛОСЬ! - поделиться тем, что лично я знаю об этой песне, об этих строках. О том, откуда она пошла...

…Одинокая шлюпка в открытом море… Умирающий матрос, которого тяжелораненым подобрали черноморцы, покидая осажденный Севастополь, передал трём другим морякам кусок гранита, подобранный им возле памятника Погибшим кораблям, с наказом - вернуть камень на место…

Друзья-моряки подобрали героя.
Кипела волна штормовая.
Он камень сжимал посиневшей рукою
И тихо сказал, умирая:

«Когда покидал я родимый утес,
С собою кусочек гранита унес…
Затем, чтоб вдали
От милой земли
О ней мы забыть не могли.

Кто камень возьмет, тот пускай поклянется,
Что с честью носить его будет.
Он первым в любимую бухту вернется
И клятвы своей не забудет!

Пусть камень заветный и ночью, и днем
Матросское сердце сжигает огнем.
Пусть свято хранит
Мой камень-гранит,
Он русскою кровью омыт».

Так и передавали моряки-севастопольцы эту драгоценную реликвию друг другу, и каждый клялся выполнить завет неизвестного матроса - вернуть севастопольский камень на родную землю…

Сквозь бури и штормы пройдет этот камень,
И станет  на место достойно.
Знакомая чайка помашет крылами,
И сердце забъется спокойно.

Взойдет на утес черноморский матрос,
Кто Родине новую славу принес,
И в мирной дали
От милой земли
Пойдут далеко корабли...»

Музыка Бориса Мокроусова
слова Александра Жарова
1943 год

Так эти строки звучали изначально, в 1943-м. Позже, после Победы, оконечные слова немного изменились:
Сквозь бури и штормы прошел этот камень,
И стал он на место достойно.
Знакомая чайка взмахнула крылами,
И сердце забилось спокойно.

Взошел на утес черноморский матрос,
Кто Родине новую славу принес,
И в мирной дали
Идут корабли
Под солнцем родимой земли.

Советский морской пехотинец устанавливает наш флаг в освобожденном Севастополе.

Эту историю, в свою очередь рассказанную ему боцманом Прохором Матвеевичем Васюковым, рассказал читателям газеты «Красный флот» военный журналист  Леонид Соловьев. Соловьев опубликовал в «Красной Звезде» очерк: «Легенда Черного моря», (который впоследствии вошел в сборник его произведений под названием «Севастопольский камень») - о легендарных последних защитниках города, которые унесли с собой камень - частицу родной земли, поклявшись, что обязательно вернутся в родные края и водрузят этот камень на то самое место, где он лежал. Очерк этот небольшой и я считаю своим долгом привести его тут полностью:

Леонид Соловьев.
Легенда Черного моря
(Севастопольский Камень)

Старый боцман Прохор Матвеевич Васюков считает себя коренным, природным севастопольцем и говорит об этом с гордостью. «Мой домишко на Корабельной стороне еще моего прадеда помнит! – говорит он. – Платан у меня растет во дворе – дедовской рукой посажен… В Севастополе с нашей васюковской фамилией трудно кому тягаться. Разве только вот Бирюковы да Варнашевы, а больше-то, пожалуй, таких фамилий и нет…»
Не один раз Прохору Матвеевичу приходилось покидать любимый свой город – уходил он из Севастополя на год, уходил и на два, ушел однажды на десять лет с лишним, но всегда и неизменно он возвращался, открывал знакомую калитку, и дедовский платан с приветственным, ласковым шумом стелил ему под ноги зыбкий, живой коврик тени. В двадцатом году, закончив с Михаилом Васильевичем Фрунзе славный крымский поход, опять вернулся старый боцман в свой дом и поселился прочно, с твердым намерением никогда уж больше не покидать Севастополя. Судьба рассудила иначе: Севастополь занят немцами, а Прохор Матвеевич живет сейчас на кавказском берегу. Живет он здесь по временной прописке, хотя начальник милиции, уважая старика и желая избавить его от лишних хлопот и хождений, каждый раз при встрече предлагает ему прописаться на постоянно.
– Нет, – отвечает Прохор Матвеевич, – спасибо на добром слове, но только здесь у вас я в гостях, а настоящий мой дом – в Севастополе.
Упрямый старик! Он до сих пор не все свои чемоданы и узлы разобрал – так и сидит на них, готовый в любой день двинуться в обратный путь, к дому.
Однажды он сказал мне:
– Я как тот севастопольский камень, я на своем месте должен находиться. Ты об этом камне слыхал?
– Нет, не слыхал никогда, – признался я.
Старик помолчал, засопел, раздувая усы, потом с насмешливым и снисходительным пренебрежением заметил:
– Какой же ты есть черноморец? Об этом камне должен знать каждый. Может быть, он в руки тебе угодит – что ты с ним тогда будешь делать?
Так впервые узнал я от старого боцмана легенду о севастопольском камне – высокую и благородную легенду Черного моря. А потом я много раз слышал эту легенду от других моряков – и на кораблях, и на подводных лодках, и в блиндажах, и на батареях. Но самого камня – сколько я ни стремился – мне увидеть не удалось.
Рассказывают:
– …Когда мы по приказу Верховного командования уходили из Севастополя, эвакуацию наших войск прикрывали части морской пехоты. Это были настоящие воины, самые лучшие, самые мужественные – это были герои. Они знали заранее, что им, последним, уже не уйти: сдерживая бешеный фашистский натиск, они дрались один против десяти, один против ста и не отдавали рубежей. Мы знаем, как выполнили они свой долг… Вечная слава героям!
Мы знаем и помним, как выполнили они свой долг!

Пулеметная «двадцатьшестерка», приписанная к 8-й бигаде МП и принявшая свой последний бой у своего последнего рубежа. За ней — море...Машина — развернута «лицом к врагу». Дрались до последнего... У левой гусеницы — погибщий член экипажа. ( Снимок сделан немцами в 42-м)

Наши погибщие бойцы на своем последнем рубеже. Снимок — немецкий, выполнен у 35-й батареи. В центре — погибшая медсестра...

Не следует думать, что все  герои погибли. Часть прорвалась в горы, к партизанам, а некоторым даже удалось на плотах, на шлюпках и рыбачьих яликах добраться до кавказского берега. Уже пятый день плыла одна такая шлюпка по Черному морю, держа курс к далекому Туапсе. В шлюпке было четверо – все моряки. Один из них умирал, трое угрюмо молчали. Верные закону морской дружбы и чести, они не бросили товарища, сраженного на севастопольской улице разрывом снаряда, они подняли раненого и увезли с собой в море: пусть не хвастаются фашисты, что моряк-севастополец попал к ним в плен. Трое моряков сделали для спасения товарища все, что могли, но у них не было ни медикаментов, ни даже пресной воды. Не было и ни одного сухаря – они питались медузами… Раненому с каждым днем, с каждым часом становилось все хуже, теперь вот он умирал. Когда его подняли там, в Севастополе (это было близ памятника «Погибшим кораблям»), то не заметили сначала, что в его руке зажат серый небольшой камень, отбитый снарядом от гранитного парапета набережной. Потом, уже в шлюпке, перевязывая товарища, моряки увидели камень и хотели бросить в море. Раненый хрипло сказал:
– Не трогайте. Севастопольский. В карман положите, во внутренний, чтобы на груди он был у меня…

Так, до последнего часа он и не расставался со своим камнем. Он умирал трудно, мучительно: бредил, стонал и беспрерывно просил в забытьи воды. Самый молодой перегнулся через борт и поймал большую, прозрачно-бледную, с оранжевым пояском медузу. Он оторвал кусок скользкой плазмы – больше ничего не мог он предложить своему умирающему другу. А солнце палило, жгло, кругом на сотни миль был синий знойный простор, и слепяще блестела спокойная гладь морской соленой воды. И умер моряк. Перед смертью сознание на несколько минут прояснилось – он отдал друзьям севастопольский камень и сказал так:
– У меня думка была: приду в Севастополь обратно, своей рукой положу этот камень на место, крепко впаяю на цемент, и тогда отдохнет мое сердце. А до тех пор буду носить его на груди – пусть он жжет меня, и тревожит, и не дает мне покоя ни днем ни ночью, покуда опять не увижу над родной Севастопольской бухтой наши советские вымпелы! Да нет, не судьба – смерть меня раньше настигла. Возьмите вы, друзья мои, черноморские товарищи, этот камень и храните свято. Мое вам последнее слово, мое завещание такое: «Он должен вернуться в Севастополь, этот камень, он должен быть положен на свое место, впаян на крепкий цемент и обязательно рукой моряка. А теперь – прощайте…»
К вечеру друзья предали его тело морским волнам. На шлюпке чугунных колосников нет, к ногам привязывать нечего, и он погрузился не сразу, долго еще он чернел и покачивался на воде, словно напоминая о своем завещании.
Камень перешел к одному из оставшихся в шлюпке – к самому старшему по годам и заслугам.
…Только на пятнадцатые сутки моряки услышали над собой гул мотора и увидели наш «МБР». Вскоре подошел вызванный летчиком катер, моряков доставили на берег, в госпиталь.
Когда их переодевали, сестра, принимая одежду, спросила, нет ли у кого особо ценных вещей: часов или денег, чтобы передать на хранение, под квитанцию. Самый старший протянул осколок гранита.
– Вот… передайте… Это севастопольский.
Сестра удивилась, но спорить не стала, и моряк получил квитанцию, в которой было написало: «Камень, серый, вес 270 г.».
Через три недели моряк вышел из госпиталя. Ему предложили поехать в отпуск, домой. Он ответил просьбой немедленно послать его на фронт, в морскую пехоту, на самый горячий и боевой участок. Просил настойчиво, неотступно и скоро уехал на фронт.
Он был снайпер. Счет его ежедневно пополнялся тремя, пятью, а иногда и семью убитыми немцами. Севастопольский камень был всегда с ним. Говорят, что, когда моряк, увидев гитлеровца, наводил свою снайперскую винтовку, камень начинал разогреваться и жечь его сердце; говорят, что тельняшка моряка даже подпалилась, пожелтела в том месте, где лежал на его груди камень. Моряк не знал страха, не знал устали, не знал промахов; каждое утро, еще затемно, уходил он в засаду и возвращался ночью. Он был молчалив, он просто показывал товарищам пустые гильзы. И они понимали: четыре гильзы – значит, четыре немца, шесть гильз – значит, шесть немцев. Гильзы эти он складывал в сундучок и по ним вел свой снайперский счет.
Два месяца служил он в той же части и приполз однажды из своей засады с немецкой пулей в груди. Когда он умер, друзья посчитали гильзы в его сундучке; их было триста одиннадцать. Эти гильзы особой посылкой были отправлены матери погибшего снайпера вместе со скорбным письмом.
А севастопольский камень перешел к моряку-разведчику, лихому, веселому пареньку, который ходил к немцам в тыл за «языками» так же легко и просто, как в собственный свой огород. Паренек этот даже ухитрился познакомиться в немецком тылу с одной нашей девушкой и, выполняя свои боевые задания, не упускал случая повидаться с нею. Командир части был немало смущен и растерян, когда однажды лучший его разведчик вернулся из немецкого тыла.. с женой!.. Жену отправили куда-то в Сибирь, к родителям разведчика, ему дали, понятное дело, хороший нагоняй, но вскоре он искупил свою вину, притащив из разведки немецкого штабного майора.

А когда отправился разведчик, получив ранение, в госпиталь, камень перешел от него к одному связисту-моряку. Форменка связиста украсилась вскоре боевым орденом за то, что сумел он под страшным артиллерийским огнем на глазах у немцев найти обрыв провода и восстановить связь с нашими батареями. Рассказывают, что потом был севастопольский камень у артиллеристов, был у пулеметчиков, причем считался принадлежащим всему расчету; попал, наконец, летчику-черноморцу.
«Чайка» И-153 над Севастополем. 1942-й

В воздушном бою летчик огнем сбил три «юнкерса», а четвертый «юнкерс» из-за отсутствия патронов таранил и, сажая потом свою изуродованную машину, малость побился. Кому передал он камень перед отъездом в госпиталь, неизвестно: одни говорят, что камень опять попал к снайперу, другие уверяют, что камень нынче на подводной лодке, третьи клянутся, что видели камень у морских летчиков – они будто бы решили не выпускать его из своих рук и доставить в Севастополь по воздуху первым же самолетом… У кого бы он ни был, этот камень, – у подводников, у артиллеристов или у летчиков – мы можем не беспокоиться за него: он в крепких, надежных руках! А если вы захотите посмотреть этот камень – поезжайте после войны в Севастополь. На Корабельной стороне вы легко разыщете боцмана Прохора Матвеевича Васюкова, его все знают. Старик проводит вас на набережную, и там, неподалеку от памятника «Погибшим кораблям», вы увидите камень – он будет лежать на своем месте, крепко впаянный на цемент. И старый боцман не позабудет напомнить вам, что камень положен на свое место рукой моряка.
Прикоснитесь к нему щекой, попробуйте – может быть, он все еще горячий?..
(Л.Соловьев. Зима 1942/43 гг)

Напомню ВСЕМ — ЭТО написано было ТОГДА, когда Севастополь был еще под пятой оккупантов. Это какой же ВЕРОЙ в НАШУ победу нужно было обладать! Может быть — именно потому мы тогда и победили? Может быть, именно потому нас, Родину нашу, Россию-Матушку — вообще победить НЕЛЬЗЯ???
Летом 1943 года очерк в газете прочел композитор Борис Мокроусов, который в июле 1941 года был призван на флот и оказался среди защитников Севастополя. И именно эдесь, в Севастополе,  он встретился и подружился с поэтом Александром Жаровым и вместе они задумали написать песню о героях-черноморцах. Александр Жаров вспоминал:
«Композитор рассказал мне о том, что прочитал в газете очерк «Легенда Черного моря».  Оба мы горячо приняли к сердцу эту невыдуманную историю. Она воодушевила нас на песню, которую мы так и назвали: «Камень Севастополя».
Именно под таким названием песня-баллада была опубликована в газете «Красная звезда» вместе с нотами 11 января 1944 года.
Так что в 1944 году песню уже хорошо знали на фронте, в особенности моряки на флотах.
Одним из первых «Заветный камень» исполнил Леонид Осипович Утесов, надолго сохранивший ее в своем репертуаре. И всегда говорил перед ее исполнением:
«Есть у нас царь-пушка, есть царь-колокол и есть у нас царь-песня - «Заветный камень».
Меня всегда крепко интересовало — а был ли реальный прототип у героя-моряка? Ведь — одно дело равняться на легендарного чудо-богатыря, а совсем другое — на реального конкретного человека, из такой же плоти и крови, как ты сам, с такой же шкурой, горящей на солнце, с такими же губами, трескающимися от жажды — но силою судьбы, воли и души ставшего БЫЛИННЫМ ГЕРОЕМ. Жил ли на самом деле в Севастополе боцман Прохор Васюков?

Прохор Васюков.
Единственный достоверный снимок, который мне удалось разыскать.
Однажды, в начале восьмидесятых мне в руки попала книга Василия Кучера «Плещут холодные волны», в которой в художественной форме рассказывается о защитниках Севастополя.

В.С.Кучер.
Основным стержнем повествования Василия Степановича является эпизод, в котором наши моряки, последними покидая Севастополь, ушли в море на шлюпке без воды, даже без весел — и провели в море 36 ( тридцать шесть!!!) суток. Выжил только один. Как — об этом ниже, по ходу разговора. А пока отмечу: эта книга произвела на меня тогда ошеломляющее впечатление. Я многие годы таскал её с собой по жизни, да и сегодня она живет в моей библиотеке.
Впрочем, в сети есть электронный вариант — желающие могут найти эту книгу тут
 http://lib.rus.ec/b/269837
О истории написания этой книги сам автор рассказал в специально изданной в 1960-м в «Красной Звезде» статье ( впоследствии она вошла в книгу как «Послесловие» -Кучер В.С. Плещут холодные волны /  — М.: Воениздат, 1977. — 366 с. ) — уж больно невероятными на первый взгляд невоенному человеку, не моряку могут показаться описываемые события.
Вот выдержки из этой статьи:
«...Как был написан этот роман?
Где писатель собирал материал? Как главный герой романа Павло Заброда проплавал в море тридцать шесть дней без хлеба, без пресной воды? Правда ли, что он ничего не ел и голодал, утоляя жажду морской водой? Его подлинная фамилия и где он сейчас?
Такие вопросы совершенно законно возникнут у каждого, кто прочитает роман. Вот почему я решил написать это коротенькое авторское слово, чтоб кое-что объяснить.
Я часто бываю в Севастополе, встречаюсь с участниками героической обороны города, бываю на боевых кораблях. Незабываемые места боев всегда вызывают много раздумий и воспоминаний. Я вижу старые осыпавшиеся окопы и блиндажи, где сам не раз находился во время обороны города. Перед глазами возникают моряки и пехотинцы, стоявшие здесь насмерть, чтобы жили мы и наши дети. И всякий раз мне открываются новые и новые факты героической истории, неизвестные поныне детали войны.
Однажды я решил обойти линию обороны Севастополя от Балаклавы до Инкермана, где кончается Северная бухта. Зрительная память всегда вызывает много ассоциаций, и вспоминается все то, что никогда не придет к тебе за письменным столом.
Моими спутниками оказались бывший комиссар Николай Евдокимович Ехлаков, воевавший в бригаде морской пехоты Жидилова, являвшийся правой рукой этого прославленного комбрига, и капитан 2 ранга Михаил Григорьевич Байсак, бывший адъютант полковника Горпищенко, активный член комиссии по истории обороны Севастополя при горкоме партии. Втроем мы осмотрели все позиции, впервые пройдя по переднему краю, где когда-то нельзя было и носа высунуть, так все гремело, пылало и перемешивалось с землей и камнем.
Во время осмотра мы многое вспомнили и увидели, воскресили в памяти самые трудные дни и эпизоды героической борьбы советских моряков против гитлеровцев. Я перевернул целые кипы документов, которые уже успела собрать комиссия при горкоме.
Однажды Михаил Григорьевич пришел ко мне возбужденный и радостный:
— А вы знаете, с кем вам нужно увидеться?
— С кем?
— Вы помните, в нашей бригаде, в ее третьем батальоне, был молодой военврач Павло Иванович Ересько? Он всю оборону прошел с нами. До последнего дня. Припоминаете?
— Нет.
— Да как же нет, когда его вся бригада знала? Такой боевой офицер был. В разведку часто ходил. Полковник Горпищенко как-то приказал запереть его в землянке, но он все равно удрал, когда началась атака.
— Погодите! — воскликнул я. — Павло Ересько! Да мы ведь даже писали о нем в газете!
— Ну и отлично. Так вот этот Павло Иванович Ересько с тремя моряками без еды и воды переплыл Черное море. Трое умерли от голода, а его, едва живого, подобрал турецкий пароход. Долго скитался он по концлагерям, но вырвался из неволи. И снова пришел на флот.
— Где же он теперь?
— Да здесь, недалеко. В Николаеве. Я вчера получил от него письмо. Пишет, что с радостью даст материалы для нашей комиссии. А нам его воспоминания так нужны! Он ведь один такой у нас теперь остался, этот доктор Ересько. Не съездить ли вам к нему?
Но сразу поехать я не смог. Надо было закончить работу в архивах.
За это время я хорошо припомнил батальонного врача Павла Ивановича Ересько и написал ему письмо с просьбой о встрече. Он сразу же ответил, и наконец мы встретились. Павло Иванович подробно рассказал мне обо всем. Меня так захватил этот новый материал, что я отложил всю срочную работу и немедленно сел за роман «Плещут холодные волны». Через дипломатические каналы была подтверждена достоверность факта пребывания в Турции советского военврача Павла Ивановича Ересько, подобранного турецким пароходом «Анафарта» 9 августа 1942 года. Так родился главный герой романа Павло Заброда.
Сейчас Павло Иванович Ересько живет в Николаеве. Он пишет научную работу, в которой рассматривает проблему абсолютного длительного голодания организма при употреблении морской воды.
Он до того скромен и не кичлив, что николаевцы до сих пор не знали, какой герой живет у них в городе. Он редко рассказывает о себе. А если и рассказывает, то очень скупо и неохотно.
После нашей встречи я зашел в Николаевский обком партии, и вскоре областная газета «Комсомольская искра» напечатала в трех номерах большой очерк о Ересько.
Итак, авторского домысла в романе «Плещут холодные волны» не так уж много. Это, главным образом, сюжетные ходы, композиция, бытовые детали да описание жизни семьи Горностаев. Подобных семейств на Корабельной стороне я знал несколько. В одной даже жил некоторое время, когда фронт подступал к самому Севастополю. Доктор Момот был моим близким другом по артиллерийскому полку Богданова, в котором я служил. Знал я по этому же полку Василия Ревякина, который бежал из плена на Херсонесском маяке и встал во главе одной из подпольных групп севастопольцев. Он женился во время оккупации и погиб вместе со своей женой. Подпольщиков выдал провокатор, и гестаповцы расстреляли всю группу перед самым приходом Советской Армии. Именем Василия Ревякина названо в Севастополе Лабораторное шоссе, где он жил и боролся. Его характер и фотография помогли мне создать образ боцмана Вербы.
Когда был закончен роман «Плещут холодные волны», над миром прозвучала весть о героическом подвиге четырех советских воинов в Тихом океане. Асхат Зиганшин, Иван Федотов, Анатолий Крючковский и Филипп Поплавский сорок девять дней провели в борьбе со страшным тайфуном, голодом, жаждой. Но выстояли, победили стихию.

В эти дни я получил от Павла Ивановича Ересько письмо, которое считаю необходимым опубликовать. Павло Иванович писал:
«Уважаемый Василий Степанович! Ваше письмо получил, спасибо. Все эти дни я с неослабным вниманием слежу за газетными сообщениями о героической четверке и вновь переживаю свое, уже немного позабытое. Этим парням было очень трудно. Но они выдержали дрейф в разбушевавшемся океане при низкой температуре воздуха. Им было еще тяжелее, чем нам. Правда, у них были кое-какие продукты, но что этих продуктов на сорок девять суток на четырех человек, да еще в холодное время, когда затрата энергии значительно увеличена! Они проявили огромную выдержку и стойкость и одержали победу над стихией. Их подвиг мне близок, и я слежу за всеми подробностями. Мне их состояние более понятно, чем кому-нибудь другому, кто не переживал подобного. Именно поэтому я говорю, что они молодцы. Если бы не их стойкость и мужество, трудно себе представить такой счастливый конец. Ведь многие люди, утратив мужество и самообладание в момент корабельных аварий, погибают в первые же дни. А они выстояли. Слава им!
П. Ересько».

В этом письме, как видите, по достоинству оценен подвиг отважной четверки. Автор его и сам когда-то выдержал такой же суровый экзамен в пустынном море. Только тогда были другие времена, и его подвиг долго оставался для нас неизвестным. О самом романе говорить больше нечего. Пусть теперь о нем скажут читатели." В самом Севастополе улица Василия Кучера расположена в центральной части города, но далеко не все севастопольцы знают о ее существовании( особенно — из «новых», мало связанные и с морем и с флотом, и считающими воинскую славу  этого города чем-то неважным и для себя «неевропейско-курортным» . Улочка эта спускается с городского холма и, пересекая улицу Ленина, упирается в сквер Василия Бузина. На карте Севастополя улица Василия Кучера появилась в 1968 году, вскоре после смерти писателя.

Когда началась Великая Отечественная , около восьмидесяти литераторов страны (почти треть писательской организации) добровольно ушли на фронт, и в их числе - Василий Кучер. Фронтовая дорога писателя началась под Киевом, прошла через Одессу, после обороны которой В. Кучер вместе с Приморской армией прибыл в Севастополь. Его очерки о боевых эпизодах защитников города печатались в газете «За Родину», в сборниках «Герои обороны Севастополя», «Боевые подвиги приморцев», издававшихся политотделом армии. Печать играла большую роль в воспитании мужества и стойкости советских воинов. Только в Севастополе в период обороны издавалось более 16 газет, которые информировали о событиях на фронте и в тылу, распространяли передовые почины, рассказывали о героях боев за Севастополь. Фронтовая биография писателя даже после тяжелого ранения не закончилась - дальше был Сталинградский фронт. Работа В. Кучера над репортажами, очерками, статьями, зарисовками в период обороны Одессы и Севастополя стала основой создания больших вещей - романов «Черноморцы» и «Голод».
В 1964 году вышла книга писателя «Плещут холодные волны» с посвящением «полковнику Горпищенко П.Ф., флотскому врачу Ересько П.И., капитану 2 ранга Байсаку М. Г.» В основу сюжета положены действительные факты, а большинство героев - реальные люди.
Павел Филиппович Горпищенко (1893-1943 гг.) в 1924-1926 годах служил командиром батареи в Севастопольской крепости. В дни обороны Севастополя он командовал первым севастопольским морским полком, позднее - восьмой бригадой морской пехоты. Дважды раненый (в Севастополе и в Новороссийске), Павел Филиппович был убит под Мелитополем и в 1961 году перезахоронен в Севастополе. Именем  комбрига названа одна из  улиц Корабельной стороны.

В бригаде полковника Горпищенко начальником клуба служил политрук Михаил Григорьевич Байсак, выведенный в книге под именем Мишко Бойчак. 
М.Г.Байсак

Война пощадила двадцатилетнего парня, и благодарный судьбе Михаил Байсак все свободное от службы время посвятил увековечению памяти своих однополчан. Сотрудники Музея героической обороны и освобождения Севастополя, где М. Байсак был частым гостем, поражались его неутомимой энергии, его настойчивости в сборе материалов о героях обороны. Общее дело увековечения подвига защитников Севастополя связало В. Кучера и М. Байсака крепкой дружбой. Итогом ее и стал роман «Плещут холодные волны», в котором, помимо общего сюжета о ходе обороны, рассказывается об удивительной судьбе военврача восьмой бригады морской пехоты П.И. Ересько.

Третьего июля 1942 года, как и большинство защитников города, он оказался на мысе Херсонес. До последней возможности выполнял свой врачебный долг, но медикаменты кончились, таяла надежда и на эвакуацию. Случайно Павел обнаружил шлюпку с тремя моряками, один из которых был ранен. Его, как врача и обладателя фляжки с водой, взяли в попутчики и двинулись в сторону Балаклавы с целью пробиться к партизанам. Но попытка не удалась: немцы тщательно охраняли побережье. Пришлось выйти в открытое море в надежде встретить какой-нибудь корабль. Шлюпка была без весел, а от палок, заменявших их, ладони быстро превратились в кровавые лохмотья. Продукты (четыре банки консервов и пол-литра воды, набранной в луже) были съедены и выпиты за два дня. Без воды и без пищи, под палящим июльским солнцем моряки пытались идти к Кавказу. Уже через несколько дней такого плавания силы окончательно покинули моряков.

Первым умер финансист со своей кассой в несколько тысяч рублей. Затем навечно заснул молодой лейтенант. Дольше всех держался боцман, но и он затих. Павел остался один в маленькой шлюпке, которую мотало по воле волн в безбрежном море... Чудо пришло в виде турецкого корабля, матросы которого обнаружили шлюпку с полуживым скелетом. Бережно внесли его в каюту капитана. Дали рюмку сладкого чая. 36 дней без воды и пищи провел этот  Человек в море под  дневным солнцем и в ночном холоде, без какой-либо одежды. Его поддерживали жажда жизни, злость к врагу и любовь к Родине. Много лет спустя этот высокий, подтянутый человек-легенда приезжал в Севастополь.  О себе говорил мало, больше расспрашивал об однополчанах. В последнее время Павел Иванович Ересько - заслуженный врач Украины - проживал в Киеве.

Павел Иванович Ересько
Как можно продержаться на шлюпке без воды и пищи 36 суток? Это — вопрос отдельного разговора. Скажу от себя и по личному опыту — подобные вещи озвучены во флотском НБЖС72/78, бывшему в обращении в период моей «активкой службы» на КЧФ. Это тяжело — но возможно.
В начале восьмидесятых больгарская семья — биологи Дончо и Юлия Папазовы на штатной спасательной шлюпке повторили это, и даже «перекрыли» срок — продержавшись без воды и пищи 42-е суток. Но — они морально готовилиськ этому, эксперимент проходил вне войны и их «прикрывало» спасательное судно, готовое в любой момент подобрать ребят. А тогда, в ВОЙНУ...

Встреча Дончо и Юлии Папазовых после их плавания. Снимок с разворота журнала «Огонек» тех лет.

И тем четче сегодня звучит голос Утесова:
Холодные волны вздымает лавиной
Широкое Черное море.
Последний матрос Севастополь покинул,
Уходит он, с волнами споря.

И грозный, соленый, бушующий вал
О шлюпку волну за волной разбивал.
В туманной дали
Не видно земли,
Ушли далеко корабли.

Друзья-моряки подобрали героя.
Кипела волна штормовая.
Он камень сжимал посиневшей рукою
И тихо сказал, умирая:

«Когда покидал я родимый утес,
С собою кусочек гранита унес…
И там, чтоб вдали
От крымской земли
О ней мы забыть не могли.

Кто камень возьмет, тот пускай поклянется,
Что с честью носить его будет.
Он первым в любимую бухту вернется
И клятвы своей не забудет!

Тот камень заветный и ночью, и днем
Матросское сердце сжигает огнем.
Пусть свято хранит
Мой камень-гранит,
Он русскою кровью омыт».

Сквозь бури и штормы прошел этот камень,
И стал он на место достойно.
Знакомая чайка взмахнула крылами,
И сердце забилось спокойно.

Взошел на утес черноморский матрос,
Кто Родине новую славу принес,
И в мирной дали
Идут корабли
Под солнцем родимой земли.

С уважением, Гвардии майор МП КЧФ в запасе
Евгений Митьков